Из варяг в греки. Набег первый - Дмитрий Романов

– Пахнет грибами.

– Говорят, наших дедов научили собирать это снадобье карелы, а тех – викинги.

Любор стоял в нерешительности.

– Князь Новгородский Рюрик, – продолжила она, – большой охотник до этих грибов.

– Ну раз Рюрик, – хмыкнул Любор, – Тогда можно…

– Ну вот, – Янка надула губы, – Раз Рюрик… а раз любимая даёт?

– Так ещё лучше, – Любор примиряюще поцеловал её в лоб.

Янка тоже поцеловала его в лоб, затем в губы, в шею, спустилась к груди. И когда уже губы её коснулись его колен, Любор удивился:

– Что ты делаешь?

– Зацеловываю. Чтобы был цел. Так делают у нас.

Он вышел из терема, уже ощущая странную лёгкость, как будто тело его надувалось воздухом, и вот-вот взлетит. Места Янкиных поцелуев пылали тихим огнём.

В детстве он слышал от дружинников, особенно от старых, кто много кочевал, о волшебных грибах и о людях, зовущихся «берсерки», что ели их и становились сильны и неутомимы. Пронзённые стрелами и порубленные секирами, они всё равно сражались. И только когда кончался бой, кончались и они.

Говорили, что те из берсерков, что доживали до преклонных лет, теряли рассудок, и в них навсегда поселялся грибной бес, и потому приходилось прогонять их из племени в леса. Там, если им не удавалось находить снадобье, в великих муках они кончали с собой. Судьба их казалась незавидной. Но Любор успокаивал себя – он же попробует всего-то один раз…

Снег поразил его своей белизной, и многое вдруг начало отвлекать. Слишком ясные запахи. На что бы ни падал его взгляд – солома, конский навоз, печной дым – всё тут же взрывалось сотнями нот запаха. Он даже оказался смущён, и какое-то время не мог освоиться с этим новым даром, стоя на месте в растерянности.

Затем обнаружил в себе источник поразительной воли. Он мог приказать всем запахам исчезнуть, и мир послушно терял насыщенность. Приказав сосредоточить все чувства на далёком неприятеле, он остался в пространстве, где не было ничего, кроме хруста снега под копытами хазарских аргамаков. Воля дорисовала и самих лошадей, и всадников, и вскоре пустое поле перед ним обросло щетиной копей и острых шлемов.

Любор стоял один, держа короткое копьё, и лавина плоти и стали неслась на него. Это были образы, сотканные из звуков и запахов – глаза не могли прозреть сквозь частокол. Но он всё равно видел их.

Тогда, почуяв свой собственный страх, как змею, заползшую к нему в живот, страх одиночества перед стихией врага, он приказал миру вернуться в прежнее свойство. И вот кругом понеслась жизнь, крик, сопение, пар из ноздрей, сияние клинков и наконечников на зимнем солнце. Нахохленный отец, низкий и коренастый Усыня в кожаном шлеме, Горазд, Витко, занявшие места у котла с ядовитыми стрелами, сосед Светлан и его косматые полуголые воины, идущие к частоколу. Кто-то провёл лошадей, кто-то погнал детей и велел им спрятаться в лесу за рекой. Хлопали двери и ставни – бабы запирались в домах, готовя ножи и кипяток на случай вторжения в хаты.

Немыслимый рёв оглушил – трубили в рог. Неприятель подошёл к стенам. И тут же синеву окропили стрелы. Любор увидел, как за частоколом в тех местах, куда эти стрелы упали, вспыхнули красные огни. Это было похоже на свечение раскалённого в кузне прута. Любор понял, что видит чужую боль, и вмиг опьянел от этого. Новое чувство сплелось в нём с гневом на врага, и зашипело экстазом в каждой мышце. Новые стрелы нашли свою цель, и, вновь увидев красные лучи, Любор довольно засмеялся. Краем глаза заметил, что Горазд смеётся ему в ответ, что он с ним связан незримой нитью. Эта нить опоясала всех соплеменников, и стало ясно, что такое, корень рода. Все люди, стоящие по эту сторону частокола перестали быть людьми. Теперь они были корнями великого древа, чей ствол и крона шумели высоко в небесах. А по корням шла жизненная сила земли, которую они оберегали, и которой кормились – начиная от почвы, заканчивая женской грудью. Могучий призыв великой матери-земли.

Первые хазары возвысились над острогом, забравшись на осадные лестницы. И вот уже приземлялись по эту сторону стены. Тогда Любор отвёл руку с копьём назад, приготовившись к броску. Но метнуть копьё оказалось не так просто. Словно на руке повис мельничный жернов. Он вырывал её из трясины, и вдруг понял, что вся дружина привязана к этой руке, и вместо того, чтобы метнуть копьё, он бросил вперёд пять сотен человек. И в то же время он был каждым из них и дрался там, у стены, ощущая горячие солёные брызги на зубах, и как сталь входит в мясо, и как хрустят жилы.

Он размахнулся ещё раз, и стрелы понесли в клювах смерть. Ещё раз – и частокол, обложенный соломой, вспыхнул рыжим коптящим пламенем. Тогда он велел отступить своей дружине, и все, как один отошли от горящей стены, через которую больше не лезли хазары. Лучники добили тех, кто успел перелезть.

Время вело себя странно, то сжимаясь, то растягиваясь, и Любор понял, что время – это женщина. Неприступная, гордая, капризная. Он попытался управлять им, но воля его оказалась слабее, и стало по-детски обидно, он чуть не заплакал. Вдруг частокол рухнул в пепел, и Любор обнаружил себя в самой гуще схватки. Он не помнил, как долго горел огонь, что от частокола остались только угли, и когда неприятель успел перебросить силы на эту сторону.

Копьё разило легко, будто всё было понарошку. И люди падали не взаправду, и кровь из его плеча лилась тягучим мёдом. А те места, куда целовала его Янка, объяла щекотка. Он прыгал выше голов, иногда зависая в небе, и оттуда пикируя на врага, при этом не в силах унять страшный смех. На лицах, видевших его, читался испуг – Любор и впрямь был страшен. Смеющийся в чёрных пятнах своей и чужой крови, с углями вместо глаз, скачущий или бегущий на четвереньках.

Внезапно картина начала уменьшаться, люди сжимались, звуки стихали, и всё уползало вдаль. Он запрокинул голову, и в кроне великого древа жизни увидел лицо Горазда. Чёрствое корневище его руки вцепилось в стеганый плащ Любора. Наконец он осознал, что Горазд тащит его по снегу, и тот корень, что тянется по белому полю – это никакой не корень, а кровавый след. И что он сам, Любор, сделанный из ломких соломин и хрупких сосудов, ранен. Багровые лучи исходили теперь уже от него самого, застилая обзор, и скоро ничего, кроме них не осталось. Кроме них, и протяжного крика

– Мама!

Он пришёл в себя на тёплых полатях с перевязанным плечом, тошнотой и ломотой во всём теле – так прощалось с организмом зелье. Грибной бес не хотел покидать уютное жилище, и цеплялся неистово за все сухожилия и суставы. Но всё же естество человека было сильней. Пока сильней.

На соседних лежаках постанывали раненые дружинники. Это был нижний зал терема. Молчаливые женщины проходили мимо с кувшинами воды, кровавыми тряпками и горшками углей, в которых краснели стальные прутья – прижигать раны.

– Всех сюда снесли, – услышал Любор голос Витко.

Тот сидел рядом, но во мраке лица его было не видно. Говорил он спокойно, иногда растирая руками ногу.

– Кто жив остался.

– А что было-то? – прошептал Любор, разлепив ссохшиеся губы.

– Хазары это. Со степей. Пришли дань требовать, а как послов их перебили, они местью воздали. Усекли мы цену хазарской крови. Всё они сожгли, кроме терема, да княжьего дома. Половину перебили, остальная половина тут.

– А отец?

– Живой. Его сразу в кольцо, руки заломали, да к воеводе их повели. И пока наших резали, его глядеть заставляли, и условия сообщили. Дань платить будем теперь.

– Какую?

– Куниц, белок, мёда, монеты… Да как вон поляне платят. Только нам за дерзость железа дали пощупать.

– А женщин?

– Не знаю, Любор. Каких-то увели, да наши бабы бойкие – живыми не давались.

– А мать?

– Жива. И древлянка твоя…

– Что?

– Жива.

Любор улыбнулся в темноте, и, закрыв глаза, уже снова готов был угаснуть.

– Заславу убили, – продолжил Витко.

– А Варун?

– Варун в лес ушёл. Тяжко ему теперь будет, совсем один остался.

– Жалко, что так вышло.

– Вид у тебя, скажу я тебе…

– Ничего, – крякнул Любор, – Поменяется.

– Многое теперь поменяется.

– Слушай, Витко, а откуда ты всё это знаешь?

– Ты уже два дня лежишь.

На Стоянище смотреть было больно, но всё же княжич обошёл село вдоль сгоревшего частокола. От домов остались чёрные ямы, и замёрзшая кровь не меняла свой цвет. Она была всюду – белого снега не видать.

Неподалёку, близ священной рощи, где деревья стояли в пёстрых лентах и бил нетронутый морозом ключ, Любор увидел отца. Князь с юношей-помощником, топорами ломали замёрзшую землю. Яма была уже глубокой, и с обоих лился пот.

– Здравствуй, отче!

Стоян оглянулся на Любора, и то ли улыбка, то ли сожаление иссекли его морщинами. Он вздохнул и вновь принялся за работу.